[yss]

В продолжение предыдущего...
"Каманте, очевидно, многое приметил, пока лечился в больнице при миссии,
и, хотя относился к окружающим, как обычно, без тени уважения и симпатии,
все же сумел перенять массу полезных навыков и стал умелым, изобретательным
ассистентом врача. После того как он ушел с этого поста, он иногда заходил
ко мне из кухни, осматривал кого-нибудь из пациентов и давал мне очень
дельные советы.
Но поваром он стал исключительным -- тут не подходят никакие степени
сравнения. Природа словно совершила какой-то скачок, нарушив постепенность
проявления способностей и талантов и сразу создала нечто необъяснимое, из
ряда вон выходящее -- в гениальности всегда чувствуешь нечто мистическое.
Если бы Каманте родился в Европе и попал к хорошему учителю, он прославился
бы на весь мир, он вошел бы в историю, и о его чудачествах рассказывали бы
анекдоты. Даже тут, в Африке, он завоевал известность и к своему искусству
сам относился, как истинный мастер.
Я всегда интересовалась кулинарным искусством, и в первый раз приехав
из Африки в Европу, брала уроки у знаменитого шеф-повара одного из самых
известных французских ресторанов, -- я решила, что будет очень приятно, живя
в Африке, хорошо и вкусно готовить. Тогда шеф-повар ресторана, мсье Перроше,
даже предложил мне войти в дело, видя, как я увлечена его искусством. А
теперь, когда я обрела Каманте, как духа-помощника чародея, я снова
увлеклась кулинарией. В нашей общей работе мне чудились блестящие
перспективы. Нет ничего столь непостижимого, как врожденный талант дикаря в
нашей европейской кухне. Я стала по-иному смотреть на нашу цивилизацию:
может быть, подумала я, это нечто
божественное, какое-то предопределение. Я почувствовала себя как
человек, в котором воскресла вера в существование Бога после того, как
ученый-френолог показал ему на человеческом черепе некую шишку богословского
красноречия: ведь если можно найти в мозгу человека вместилище богословского
красноречия, то это оправдывает и существование самой теологии, и, в
конечном счете, доказывает существование Бога.
В стряпне Каманте проявил изумительную сноровку. Для его ловких, хотя и
деформированных рук все кухонные трюки стали детской игрой -- они словно
сами собой сбивали кремы, омлеты, безе, творили соусы и майонезы. У Каманте
был дар придавать особую воздушность своим творениям -- так, я читала,
младенец Христос лепил птичек из глины и приказывал им летать.
Каманте отвергал все сложные кухонные орудия, словно сердясь на их
неодушевленную самостоятельность. Я дала ему машинку для сбивания яиц, а он
забросил ее подальше -- пусть ржавеет -- и сбивал белки большим ножом,
которым я выпалывала сорняки на лужайке перед домом, и белки у него на
блюдце вздымались, как невесомые белоснежные облака. У него, как у кулинара,
и глаз был удивительно зоркий: он словно по наитию выбирал самую жирную
курицу на птичьем дворе и сосредоточенно взвешивал на ладони каждое яйцо,
угадывая точно, когда оно снесено. Он все время придумывал, чем бы еще
разнообразить мой стол; однажды он каким-то таинственным образом сговорился
с приятелем, работавшим у врача где-то далеко от нас, и достал для меня
совершенно изумительные семена кресс-салата -- именно такие я долго и
безуспешно искала. Каманте с легкостью запоминал любые рецепты. Читать он не
умел, английского не знал -- поваренные книги были ему недоступны, но в
своей неприглядной голове он ухитрился сохранить все, чему его когда-либо
учили, по собственной системе, которую я никак
не могла постичь. Он запоминал блюда по какому-нибудь событию, которое
слоилось в день, когда он научился их готовить. Один соус он назвал "соус
молнии, разбившей дерево", а другой -- "соус серой лошади, которая пала". И
никогда эти соусы не путал. Только одному я никак не могла научить его: в
каком порядке надо подавать блюда. Когда я ждала гостей к обеду, я рисовала
для него меню в картинках: первой -- тарелку для супа, потом -- рыбу, потом
-- куропатку или артишок. Я догадывалась, что память у него отменная, но,
по-моему, он просто не желал засорять себе голову пустяками -- зачем терять
время на такие никому не нужные вещи?
Конечно, сотрудничать с колдуном было непросто. На кухне хозяйкой
формально считалась я, но постепенно, работая бок о бок с Каманте, я поняла,
что всем ведает он, и что не только кухня, но и все, что нас связывало,
безраздельно перешло в его ведение. Он отлично понимал, что именно мне от
него нужно, и часто предупреждал мои желания, прежде чем я успевала их
высказать. Я же никак не могла понять, почему он работает так вдохновенно.
Мне казалось странным и непонятным, как человек может достигнуть таких высот
в искусстве, истинный смысл которого от него скрыт и которое он искренне
презирает.
Каманте не имел представления о том, каковы должны быть кушанья на вкус
белого человека, да и вообще, несмотря на то, что он принял чужую веру, он в
душе оставался истинным туземцем племени кикуйю, был верен традициям своего
племени и убежден, что человеку пристало жить так и только так. Иногда он
пробовал еду, которую готовил, но с недоверчивым выражением -- так,
вероятно, ведьма пробует несусветное зелье из своего котла. Сам он признавал
только пищу своих предков -- кукурузные початки. Иногда он поступал довольно
странно -- вдруг приносил мне какое-нибудь местное лакомство, деликатес
племени кикуйю: то печеный батат, то кусок бараньего сала -- так иногда даже вышколенные собаки приносят и кладут к ногам хозяина лакомую косточку, в дар. Мне казалось, в глубине души Каманте
считает, что наши труды и заботы о том, что нам есть -- просто блажь. Иногда
я старалась выведать у него -- что он об этом думает, но хотя кое о чем он
беседовал со мной с большой откровенностью, о других вещах он упорно молчал,
и поэтому, работая с ним на кухне бок о бок, я никогда не затевала беседу на
эти скользкие темы."
Карен Бликсен "Прощай, Африка!"